(Marmurinė galva, rasta 200 AD Dionizo teatre Atėnuose (mano nuotr. iš Nacionalinio archeologijos muziejaus, Atėnai)Андрей Геласимов
Комплекс Геракла состоит не в том, что ты сгораешь от желания треснуть дубиной льва по лбу, а в том, что ты постоянно ощущаешь присутствие Зевса. Который все-таки ведь отец. И, в общем-то, глаз не сводит. А значит – надо думать, что делаешь и что говоришь. А то раздвинутся вдруг облака, да как звезданет с небес молния. Зачешешься. Вот такая, блин, избранность.
Комплекс Геракла состоит не в том, что ты сгораешь от желания треснуть дубиной льва по лбу, а в том, что ты постоянно ощущаешь присутствие Зевса. Который все-таки ведь отец. И, в общем-то, глаз не сводит. А значит – надо думать, что делаешь и что говоришь. А то раздвинутся вдруг облака, да как звезданет с небес молния. Зачешешься. Вот такая, блин, избранность.
Новогоднее
Поиск искренности. Написать в новогодней открытке «Мама, я тебя люблю» не хватает никаких сил. Тогда начинаешь искать. Медленно и на ощупь. Как в переполненном вагоне метро ищешь место, куда поставить ногу. Осторожно. Стараясь не смотреть в глаза своему отражению. Которое тоже ищет. И ты не хочешь ему мешать. Стоишь почти на одной ноге и ждешь, когда между вами откроется дверь. Чтобы шагнуть друг в друга. Ощутить себя целым. Потом останавливаешься у колонны, вынимаешь открытку – помялась уже – и пишешь: «Я люблю тебя, мама». Кривым почерком. Потому что, стоя, неудобно писать. Ну, и вообще.
Поиск искренности. Написать в новогодней открытке «Мама, я тебя люблю» не хватает никаких сил. Тогда начинаешь искать. Медленно и на ощупь. Как в переполненном вагоне метро ищешь место, куда поставить ногу. Осторожно. Стараясь не смотреть в глаза своему отражению. Которое тоже ищет. И ты не хочешь ему мешать. Стоишь почти на одной ноге и ждешь, когда между вами откроется дверь. Чтобы шагнуть друг в друга. Ощутить себя целым. Потом останавливаешься у колонны, вынимаешь открытку – помялась уже – и пишешь: «Я люблю тебя, мама». Кривым почерком. Потому что, стоя, неудобно писать. Ну, и вообще.
Секрет
Долгие годы он не мог ответить даже самому себе, почему он верен одной женщине. Тем более, что его верность действительно насчитывала долгие годы. Когда его спрашивали об этом праздные люди (которые всегда находили это немного странным и даже как бы несколько нарочитым, как будто он делал это им всем назло и, в принципе, по их «скромному» мнению, в общем-то, сильно выпендривался); так вот, когда его спрашивали о причинах его странного «бездействия» (и это при всей его популярности (без всяких кавычек), при бесконечных девицах после занятий, которые так взволнованы его огненной лекцией, что сами не понимают отчего они взволнованны – то ли от лекции, то ли, собственно, от самого лектора; так вот, в третий раз повторяю, - когда его спрашивали о том, а почему все-таки «нет», то он никогда не знал, что на это ответить. Только спустя много лет ему как-то само собою открылось, что дело тут было совсем не в нем, и не в какой-то сверхъестественной сдержанности (потому что, на самом-то деле, ведь даже и не хотелось; не то, чтобы, конечно, совсем как отрезало, чего там греха таить, попадались отдельные убедительные представительницы – такие с особенными глазами, ну, и со всем остальным, но, по большому счету, соблазна особенного не было никогда) – нет дело было не в нем. Он вдруг понял, что причиной всему была сама жизнь. Точнее – причиной была ее краткость. Ему стало ясно, что женщина, или вообще человеческое существо являет собой настолько глубокую и полную тайну, что жизни одного человека в ее хронологическом понимании должно хватить только на то, чтобы успеть понять, а если хватит внутренних сил и везения, то, может быть, полюбить хотя бы одного человека. Он понял, что даже это дано совсем немногим и что ему лично просто невероятно повезло. Поняв это, он перестал стесняться, когда его спрашивали о его непроизвольной склонности к моногамии. В ответ он пожимал плечами и ничего не говорил. Он просто ждал, когда появится кто-нибудь, кому все это будет ясно и без него.
Долгие годы он не мог ответить даже самому себе, почему он верен одной женщине. Тем более, что его верность действительно насчитывала долгие годы. Когда его спрашивали об этом праздные люди (которые всегда находили это немного странным и даже как бы несколько нарочитым, как будто он делал это им всем назло и, в принципе, по их «скромному» мнению, в общем-то, сильно выпендривался); так вот, когда его спрашивали о причинах его странного «бездействия» (и это при всей его популярности (без всяких кавычек), при бесконечных девицах после занятий, которые так взволнованы его огненной лекцией, что сами не понимают отчего они взволнованны – то ли от лекции, то ли, собственно, от самого лектора; так вот, в третий раз повторяю, - когда его спрашивали о том, а почему все-таки «нет», то он никогда не знал, что на это ответить. Только спустя много лет ему как-то само собою открылось, что дело тут было совсем не в нем, и не в какой-то сверхъестественной сдержанности (потому что, на самом-то деле, ведь даже и не хотелось; не то, чтобы, конечно, совсем как отрезало, чего там греха таить, попадались отдельные убедительные представительницы – такие с особенными глазами, ну, и со всем остальным, но, по большому счету, соблазна особенного не было никогда) – нет дело было не в нем. Он вдруг понял, что причиной всему была сама жизнь. Точнее – причиной была ее краткость. Ему стало ясно, что женщина, или вообще человеческое существо являет собой настолько глубокую и полную тайну, что жизни одного человека в ее хронологическом понимании должно хватить только на то, чтобы успеть понять, а если хватит внутренних сил и везения, то, может быть, полюбить хотя бы одного человека. Он понял, что даже это дано совсем немногим и что ему лично просто невероятно повезло. Поняв это, он перестал стесняться, когда его спрашивали о его непроизвольной склонности к моногамии. В ответ он пожимал плечами и ничего не говорил. Он просто ждал, когда появится кто-нибудь, кому все это будет ясно и без него.
Komentarų nėra:
Rašyti komentarą